Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salems Lot] - Стивен Кинг

Сьюзен корчилась на столе. Руки бешено рвали воздух, как крылья птицы. Ноги выбивали бессмысленную дробь. Рот широко раскрылся, обнажая кошмарные волчьи клыки, она принялась издавать визг за визгом, будто адский кларнет. Кровь хлынула из углов рта.

Молоток поднимался и падал: снова… и снова… и снова.

Мозг Бена переполнился воплями огромных черных ворон. Руки его окрасились алым, кол окрасился алым, безжалостно взлетающий и падающий молоток окрасился алым. Кровь залила полотняную простыню. Фонарь прыгал в дрожащих руках Джимми, озаряя безумно корчащееся лицо Сьюзен пробегающими вспышками. Зубы ее пронзили плоть губ, разрывая их на ленты.

А потом спина ее вдруг изогнулась, рот раскрылся так, что челюсть, казалось, вот-вот сломается. Огромный фонтан более темной крови взлетел из раны, — крови почти черной в фонарном свете, крови сердца. Вопль, прозвучавший в резонаторе этого рта, вырвался из подвалов глубочайшей расовой памяти и того, что лежит еще глубже — влажного мрака человеческой души. Изо рта и носа внезапно хлынула потоком кровь… и что-то еще. В слабом свете это явилось только намеком, тенью чего-то бьющегося в конвульсиях, оскверненного и разрушенного. Оно смешалось с темнотой и исчезло.

Она упала назад, рот ее закрылся. На мгновение дрогнули ресницы, и Бен увидел — или ему показалось, что он увидел ту Сьюзен, которую встретил в парке, читающей книгу.

Он сделал это.

Он кинулся прочь, бросив молоток, вытянув вперед руки.

Кэллахен положил было ему руку на плечо.

Он убежал.

Он споткнулся на лестнице, упал и добрался на четвереньках до света. Детский ужас и ужас взрослого смешались. Сейчас он оглянется и увидит Губи Марстена (а может, Стрэйкера) позади себя, на расстоянии протянутой руки, увидит усмешку распухшего зеленого лица, веревку, глубоко впившуюся в шею, зеленые когти… Бен вскрикнул коротко и отчаянно. Смутно он слышал позади восклицание Кэллахена: «Нет, пусть идет…»

Он бросился прочь через кухню и заднюю дверь. Ступеньки крыльца ушли у него из-под ног, и он растянулся ничком в пыли. Он встал на колени, потом, кое-как, на ноги и оглянулся.

Там ничего не было.

Дом стоял пусто и бесцельно, последнее зло покинуло его. Он снова сделался просто домом.

Бен Мерс стоял в великой тишине, закинув голову и вдыхая огромным глотками воздух.

Осенью ночь приходит в Лот так:

Солнце сперва покидает воздух, заставляя его холодеть, напоминая, что идет зима, и зима долгая. Образуются узкие облака и удлиняются тени. У этих теней нет объема, как у теней лета: деревья лишились листьев, в небе нет пухлых облаков. Это резкие, тощие тени, они вгрызаются в землю, как зубы.

Когда солнце приближается к горизонту, его желтизна становится глубже, воспаляется до яростного оранжевого цвета. Горизонт заливается переменчивыми отсветами — красным, оранжевым, фиолетовым, багровым. Иногда лучи пропускают в отверстия снопы невинного желтого солнечного света, ностальгически напоминающие лето, которое ушло.

Шесть часов — в Лоте время ужина (здесь обедают в полдень).

Мэйбл Вертс, обвисая нездоровым жиром старости, сидит над цыплячьей грудкой и стаканом липтонского чая, касаясь локтем телефона.

У Евы постояльцы собираются вокруг того, что Бог послал: консервированной говядины, бобов, печально непохожих на те, что мать готовила по субботам в давно минувшие года, макарон или гамбургеров, подхваченных в Фолмаутском «Макдональдсе» по дороге с работы. Ева сидит за столом в передней комнате, раздраженно переругиваясь с Гровером Веррилом и в промежутках покрикивая на остальных, чтобы убирали за собой и прекратили эту проклятую суету. Здесь не помнят ее такой — нервной и раздражительной. Но все понимают, в чем дело, даже если этого не понимает она сама.

Мистер и миссис Петри едят сэндвичи у себя на кухне, пытаясь понять только что закончившийся телефонный разговор — звонок местного католического священника отца Кэллахена: «Ваш сын со мной. Он в полном порядке. Я скоро привезу его домой. До свидания». Они обсудили возможность вызова местного представителя закона — Перкинса Джиллеспи — и решили еще немного подождать. Они чувствуют какую-то перемену в сыне, но призраки Ральфи и Дэнни Глика витают над ними, оставаясь неузнанными.

Милт Кроссен ест хлеб с молоком в задней комнате своего магазина. Чертовски плохой стал у него аппетит после смерти жены в 68-м.

Делберт Марки — «Делл» — методически ликвидирует пять гамбургеров, поджаренных самолично. Он ест их с горчицей и обилием сырого лука, а потом всю ночь будет жаловаться каждому, кто станет слушать, на эту проклятую кислотную индижестию, которая его доконает.

Экономка отца Кэллахена, Рода Керлс, не ест ничего. Она беспокоится о Кэллахене, который мотается где-то по дорогам.

Гарриет Дархем с семьей ест свиное жаркое.

Дерек Боддин, брат Франклина и отец Ричи, кушает ветчину с брюссельской капустой. «Фу-у-у, — говорит Ричи Боддин, свергнутый гроза школы, — брюссельская капуста!» — «Да, брюссельская капуста. И ты ее слопаешь, или я твою задницу выверну наизнанку», — говорит Дерек. Он сам ненавидит капусту.

У Рэджи и Бонни Сойеров на ужин жареные говяжьи ребра, картофель по-французски, а на десерт — шоколадный пудинг с густой подливкой. Все это — любимые блюда Рэджи. Бонни с только начинающими бледнеть синяками прислуживает молча, опустив глаза. Рэджи ест серьезно и внимательно, поливая ужин тремя банками пива. И сосредоточенно пережевывая каждый кусочек. Бонни ела стоя, все еще не решаясь присесть. У нее не было аппетита, но, чтобы Рэджи этого не заметил, она была вынуждена есть. После той ночи, когда он ее побил, она боялась мужа.

К четверти восьмого большая часть еды была съедена, большая часть традиционных сигар и сигарет была выкурена, большая часть столов была убрана. Посуда была вымыта, вытерта и расставлена по местам. Детей отослали в соседнюю комнату посмотреть перед сном телевизор.

Ройс Макдуглас снял пиджак и сел рядом с Деллом, предоставляя своей толстухе-жене идти спать одной. Пришло время для выпивки.

В это же время в крошечной квартирке на Тэггерт-стрит с Джо Крэйном происходило что-то странное. Он как раз смотрел телевизор, когда левую сторону его тела парализовала внезапная сильная боль. Он подумал: «Что это? Что случилось?». Ему удалось преодолеть полпути до телефона, и тут боль внезапно стала настолько нестерпимой, что он без чувств рухнул на пол. Крэйна обнаружили только спустя двадцать четыре часа. Смерть его, наступившая в 18:52, была единственной естественной смертью, случившейся 6 октября в Джерусалемз Лоте.